Ю.А. Сорокин

Институт языкознания Российской академии наук

НУЖНА ЛИ НАМ ЛИНГВОЭКОЛОГИЯ?

На первый взгляд существование такой «стыковой» дисциплины вряд ли оказывается оправданным, ибо, например, и стилистика (совокупно с «куль­турой речи и теорией языковых / речевых ошибок), и лексикография, и со­циолингвистика отслеживают и фиксируют отклонения / деформации (деструктемы), возникающие в процессе межличностного и текстового общения и оцениваемые как нежелательные в этом процессе. Оправданность существования лингвоэкологии зависит также от того, как квалифицировать язык / речь – в качестве природного (натурального) или неприродного (изобретенного) образования: во втором случае контроль за «изобретением» вполне обоснован и оправдан, в первом – он вряд ли возможен и необходим, ибо языку / речи как организму нельзя навязать тот цикл развития, который не исходит из его телеологических установок. Во втором случае лингвоэкология не только необходима, но и неизбежна, в первом – нежелательна: «врачу исцелися сам». Возможен также и компромиссный подход: язык / речь есть природно-неприродное / гибридное образование, совмещающее в себе признаки, возникшие в результате взаимодействия ГЕННЫХ и МЕМНЫХ «механизмов». Сбои / смещения в их работе являются таковыми лишь с посторонней (человеческой) точки зрения (с точки зрения наблюдателя), а на самом деле они являются бифуркативами, а, точнее говоря, их симптомами, указывающими на возможные апробируемые пути развития языкового / речевого мультиобразования. Говоря иначе, эти симптомы есть не что иное, как знаки латентных пространств разногласия, оппозиций, обеспечивающих «… дополнительное развитие поля высказываний…» (Фуко, 1996: 155) и его реорганизацию.

Лингвоэкология, несомненно, является одним из существенных компонентов того, что П. Серио называет глобальной экологией, но ее, лингвоэкологии, задачи весьма специфичны: для нее важны деструктемы и номогенетического, и ортогенетического характера, так как она имеет дело с объектом, в котором неравновесное напряжение (В.И. Вернадский) сочетается с равновесным напряжением. Иными словами, это такой объект, в котором организованность сочетается с хаотичностью (энтропийностью), а спонтанная самодостаточность – с имплантируемыми в него посторонними поправками (например, с орфографическими реформами, пытающимися заменить вживленное прижившееся с возможно несовместимым) и фокусировкой внимания на отдельных фрагментах тела языка / речи, представляющихся наиболее конститутивными (таков, например, «Русский словарь языкового расширения» А.И. Солженицина (1990)).

Наряду с такого рода словарем диагностирующее значение для лингвоэкологии имеют и другого рода материалы, свидетельствующие о коллективно-групповых тактиках игры с языковыми / речевыми фактами. К их числу отно­сится, например, словарь «Сленга хиппи» (Рожанский, 1992) или «Обратный деривационный словарь русских новообразований» (Кудрявцева, 1993), свидетельствующие и о когнитивных сдвигах в сознании носителей языка / речи, «ибо когнитивные процессы первоначально развиваются независимо от коммуникации. Язык имеет как бы двойное существование: во-первых, в звуковой и письменной речи и, во-вторых, в мышлении. Поэтому результаты когнити­вных процессов могут оказывать на речь исключительно сильное влияние» (Кликс, 1983: 273). Такого рода сдвиги, опредмеченные в языковой / рече­вой материи, несомненно, носят аномический (по Э. Дюркгейму) и, тем самым, творческий, а не номический характер (см. в связи с этим: Бергер, Лукман, 1995: 161-190). На мой взгляд, вещь, входящая в символический уни­версум в той же степени «... внемысленна, но мыслима, вневоспринимательна, но воспринимаема, внеощутительна, но ощутима» (Лосев, 1997: 182), как и внесимволическая вещь, причем «...мышление, восприятие, ощущение, чувствование и т.д. вещей только и возможно при помощи их имен, через эти имена» (Лосев, 1995: 183). По мнению А.Ф. Лосева, важен также и тот факт, «...что то понимание, которым оно в основе своей является, в свою очередь, кем-то должно быть понято, кем-то должно быть немедленно переведено из потенции в энергию. Это может сделать сама вещь, которая носит данное имя; это может сделать и то, что окружает данную вещь и стремится общаться с нею. Важно только, чтобы было это новое понимание и наличие нового субъекта. Поэтому имя есть не просто понимание, но понимание понимания» (Лосев, 1995: 199).

Иными словами, аномическое имя является знаком понимания когнитивного сдвига, его интерпретационной вербальной рамкой, позволяющей «внутреннему» пониманию (эндопониманию) стать доступным и пониманию извне (экзопониманию).

Анализируя соотношение понятия эгзофрастии (образование содержания) и эндофрастии (образование формы), предложенное Г. Гийомом, Е.А. Реферовская считает, что «эндофрастия наличествует там, где образование формы слова требует предварительного представления о будущей фразе; эгзофрастия – там, где слово для получения своей окончательной формы не нуждается в опоре на фразу, а вырисовывается полностью в сознании как абстракция, не связанная с предвосхищением будущей речи, то есть оно находится в языковом сознании до начала собственно речевой деятельности» (Реферовская, 1997: 54).

На мой взгляд, этим двум понятиям можно дать и несколько иное – более широкое – истолкование. Эгзофрастия – это не что иное, как любой аномический / инновационный когитивно-когнитивный сдвиг в сознании носителя / носителей языка, а эндофрастия – его фиксация с помощью тех или иных вербальных (и невербальных) средств. Процессы эгзофрастии и эндофрастии – непараллельны, асукцессивны; они провоцируют и взаимно под­держивают друг друга.

Оценка аномического сдвига и его вербальной фактуры – весьма сложный вопрос, решение которого зависит от глубинных предпочтений языкового / речевого организма и умения носителей языка учитывать эти предпочтения. Тем не менее, допустимо предположить следующее: креативные / творческие решения повышают надежность и эффективность речевого организма и заносят в матрицу его долговременной памяти. А квазикреативные решения вносят в нее когитивно-когнитивные шумы, дестабилизирующие ее работу. Таковы, например, рекламные высказывания типа «молодость ваших ног» и «кухни ваше­го вкуса» или такого рода художественные решения: «...одна его рука действует под ее юбкой ...», «на пустые кресла рабочие цены надевают полиэтиленовые покрывала», «слышно, как ключ ковыряет замок», «Наташа спускается руками на пол...», «зритель в этой сцене превращается в слу­шателя, и поэтому тоже – комедия для чтения», «...уже не позвонишь обратно…», «так пускай они спокойно расправляют над делом» (Язык и действие, 1991: 25, 25-26, 48, 50, 54, 63). Если учитывать, что память язы­кового / речевого организма является не только эндофрастической памятью, но памятью, накапливающей и учитывающей аксиологические веса фактов и поступков / событий, то оказывается допустимым считать вышеприведенные высказывания в качестве таких вербальных и невербальных «сценариев», в которых СЛОВО противоречит ПОСТУПКУ, а ПОСТУПОК – СЛОВУ. Не менее показательны и нижеследующие рекомендации (для девушек), в которых и СЛОВА, и ПОСТУПКИ оказываются предельно размытыми (лишенными референциальной значимости): «10. Расстилание постели различными способами для разнообразных случаев и целей, 50. Просматривание книг специальным методом, 58. Различные виды фи­зических упражнений» (Белый Лама…, 2001: 14, 1).

Именно такого рода «сценарии» и должны находиться в поле внимания лингвоэкологии, фиксирующей нежелательные языковые / речевые (и неречевые) сдвиги (см. в связи с этим также: Горбаневский, Караулов, Шаклеин, 2000) в сознании носителя русского языка и выявляющей меру их деструктивности для этнических моделей вербального и невербального поведения. Иными словами, главная задача лингвоэкологии заключается в разумном корректировании соотношения номического и аномического, а также в том, чтобы чужая речь не стала энкратической (имеющей власть), а наша – акратической (не имеющей власти) (см. по этому поводу: Барт, 1989).

Литература

1.     Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. –  М., 1989.

2.     Белый Лама Востоков В. Искусство любви. – СПб., 2001.

3.     Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. – М., 1995.

4.     Горбаневский М.В., Караулов Ю.Н., Шаклеин В.М. Не говори шершавым язы­ком. О нарушениях норм литературной речи в электронных и печатных СМИ. – М., 2000.

5.     Кликс Ф. Пробуждающееся мышление. У истоков человеческого интеллекта. – М., 1983

6.     Кудрявцева Л.А. Обратный деривационный словарь русских новообразований. – Киев, 1993.

7.     Лосев А.Ф. Имя. Избранные работы. Переводы, беседы, исследования, архивные материалы. – СПб., 1997.

8.     Реферовская Е.А. Философия лингвистики Гюстава Гийома. Курс лекций по языкознанию. – СПб., 1997.

9.     Рожанский Ф.И. Сленг хиппи. Материалы к словарю. – СПб.-Париж, 1992.

10.  Солженицын А.И. Русский словарь языкового расширения. – М., 1990.

11.  Фуко М. Археология знания. – Киев, 1996.

12.  Язык и действие. Пьесы. – М., 1991.

(0, 2 п.л.)