7. А.А. Романов, Л.А. Романова,  П.Б. Царьков
Тверская государственная сельскохозяйственная академия, г. Тверь

СЕМИОТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО АКТОВ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДИСКУРСИИ

Идентификационный номер 0420700038\0007

Семиотическое пространство коммуникативных актов политической направленности, обладающих ритуальной спецификой их локальной реализации (Государственная Дума), целесообразно объединить под одним общим названием «поле коммуникативных практик политика», рассматриваемое в реальном (статьях, интервью, выступлениях, заседаниях, передачах, рекламных произведениях – роликах, призывах, плакатах, постерах, слоганах и т.д.)  и потенциальном (виртуальном) аспектах.
В реальном измерении – это дискурсные события (проявления) или политическая дискурсия, т.е. текущая речевая деятельность в определенном социальном пространстве, обладающая признаком процессуальности и связанная с реальной жизнью и реальным временем, а также возникающие в результате этой деятельности реальные речевые произведения (тексты, дискурсы или дискурсные образования, взятые во взаимодействии лингвистических, паралингвистических и экстралингвистических факторов). В потенциальном измерении политические ритуальные акты социально-институциональной направленности (или акты политической коммуникации, сокращенно обозначаемые как АПК) представляют собой семиотическое пространство,  включающее  вербальные и невербальные знаки, ориентированные на обслуживание данной коммуникативной сферы, а также тезаурус прецедентных высказываний и текстов в универсуме культуры (подробнее: Романов, 2002).
    Если исходить из панъязыкоой природы сознания, которая, очевиднее всего, сводит весь универсум культуры к набору дискурсивных практик, то становится понятным, что порождаемые при этом  языковые феномены (тексты, дискурсы) суть коренные феномены человеческого существования. Дискурс любого порядка и любой функциональной направленности одной своей стороной обращен к внешней прагматической ситуации, а другой стороной – к ментальным процессам говорящего субъекта:  этнографическим, психологическим и социокультурным правилам и стратегиям понимания и порождения речи. В этой связи можно говорить о вплетенности информационного блока речевого произведения (высказанного и зафиксированного текста или дискурса) в жизненную ситуацию, о дискурсе как речи в контексте субъективной реальности говорящей личности политика, например, и объективной действительности, о речи как проявлении конструкционного мира, погруженной в жизненную ситуацию и рассматриваемой как целенаправленное социальное действие, как компонент взаимодействия людей и механизмов их сознания. Поэтому категория дискурса фиксирует результат взаимодействия внешней действительности, внутренней психической реальности (субъективной реальности языковой личности) и знаково-символической системы, дающей описание первой, преломленное через вторую.
    Так как предлагаемое исследование ограничено интересом к ментальным структурами политического сознания, вербализованными в формах дискурсивных практик, то поэтому описываемый дискурс относился к политическим реалиям жизнедеятельности субъекта в тот или иной временной период. Примечательно, что функция «автор», если следовать идеям М. Фуко, определяется не спонтанной атрибуцией дискурса его производителю, но «серией специфических и сложных операций, обнимающих, детерминирующих и артикулирующих универсум дискурса» (Фуко, 1996: 30). Таким образом, данная функция не отсылает к некоему реальному автору, а дает место многим. В данном случае в функции автора политического дискурса могут выступать различные по социально-демографическим характеристикам группы людей, противопоставленные друг другу по признаку «довольство-недовольство» социально-политическими  и институциональным реалиями жизни. 
    С позиции лингвистического (и психологического) конструкционизма языковую картину мира (как индивидуальную, так и групповую) можно рассматривать как некий текст, правилами порождения которого выступают социокультурные и психологические факторы. Внешним, доступным изучению проявлением этого текста может служить дискурс – не дословный, но близкий «перевод» этого «внутреннего» текста на «внешний» язык. Поэтому, изучая структуру, функционирование и правила порождения политического дискурса – как отдельного субъекта, так и социальной группы или целой лингвокультурной общности, – можно опосредованно изучать структуру, функционирование и принципы конструирования картины мира в индивидуальном или коллективном сознании (ментальности).
     Перефразируя сказанное, можно полагать, что ментальность как система семиотических воплощений модели мира в рамках конкретной лингвокультурной общности прагматически функционирует как дискурс, некоторый текст, экстралингвистические (психологические, социокультурные и др.) характеристики которого такая ментальность определяет. Возможность языкового (лингвистического) описания ментальности и ментальных структур обусловлена известной конвенциональностью понимания искусственного разграничения семантики и прагматики, т.е. отношениями знаков и знаковых систем к реальности и пользователям, свойственного современной философии языка. Примечательно, что «в естественном языке, – отмечают Т.В. Булыгина и А.Д. Шмелев, – экстралингвистическая реальность представляет собой мир, взятый в интерпретации его людьми, вместе с их отношениями друг к другу, и в этом смысле «онтология» явлений, как она представлена естественным языком, определяется тем, как люди, использующие язык, концептуализируют внеязыковую действительность; с другой стороны, любые речевые хитросплетения возможны лишь на фоне некоторого заданного способа языковой концептуализации мира» (Булыгина, Шмелев, 1997: 7).
    В этой связи важно иметь в виду, что изучение функциональной специфики дискурсивных закономерностей требует учета особой роли языка как универсальной моделирующей системы, необходимого компонента любого рационального дискурса. Кроме того, в качестве другого аспекта выступают    регламентирующие дискурс социальные влияния, исключения и запреты, о которых М. Фуко пишет так: «В любом обществе производство дискурса одновременно контролируется, подвергается селекции с помощью некоторого числа процедур, функция которых – нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость его события, избежать его такой полновесной, такой угрожающей материальности» (Фуко, 1996: 51). Учитывая это, исследование реалий политического дискурса людей, так или иначе неудовлетворенных жизнью, свидетельствует о коренных изменениях социального заказа в области политической психологии и политической лингвистики (Романов, 2002; 2006: 363-379).  
    Для отечественной политической лингвистики и психологии представляется достаточно новым выбирать объектом исследования дискурс в качестве чуть ли не «единицы анализа психики», «единицы ментальности», хотя аналитическая философия, герменевтика, структурализм и психологический конструкционизм уже давно изменили саму парадигму психологического исследования как такового вообще и ментальности (ментального пространства) в частности. Именно дискурс, репрезентируя себя как «речь, погруженную в жизнь» наиболее полно реализует принцип субъективности в его прагматической сфере, разумеется, с учетом принятия постулата о том, что любая, всякая речь как форма человеческой активности семиотична по своей природе в принципе.
    Помимо семиотического пространства речи как процесса актов дискурсии в потенциальное измерение дискурса вообще и  политического дискурса в частности включается также представление о типичных моделях речевого поведения и набор речевых действий и жанров, специфических для данного типа коммуникации (о специфике социально-институциональной коммуникации речь пойдет во втором разделе данной главы).
    Таким образом, виртуальный план ритуальных актов политической дискурсии (т.е. порождения  политических дискурсных образований) создается их семиотическим и жанровым пространством, а их  реальный аспект – коммуникативным пространством. В этой связи возникает вопрос: а какие  же, собственно говоря, знаки образуют само семиотическое пространство того или иного  типового политического ритуального дискурса?
    В этой связи необходимо подчеркнуть, что в плане выражения семиотическое пространство типового политического дискурса формируется знаками разной природы: вербальными, невербальными и смешанными. К вербальным знакам относятся слова, высказывания (политическая афористика),  прецедентные тексты,  например:  (1) «Россия – Родина моя. Идеология государственного патриотизма». Г. Зюганов; (2) «Лебедь – хороший человек, но не экономист. Явлинский тоже хороший человек, но слишком экономист». С. Федоров (АИФ, 1996, № 22); (3) «В России все на троих. Спокойненько разделим власть на меня, Бориса Николаевича и Геннадия Андреевича». В. Жириновский (АИФ, 1996, № 24); (4) «Григорий Алексеевич, ну вы экономист. Я уже не в первый раз слышу вас здесь, в Государственной Думе. Ну если вы знаете, где не утекают, как утекают. Ну, приходи, Григорий Алексеевич. Без обиды. Вы на самом деле экономист уважаемый. Мы вас ведь давно знаем. Вы и в советском правительстве работали и были заместителем председателя правительства. Ну чего ты голову морочишь людям здесь? Ну чего? Вы можете нас не уважать, как Черномырдина, Чубайса, Петрова – Иванова. Но нас нельзя не уважать как людей, которые что-то знают и понимают. Ну зачем же вы так?» В. Черномырдин (КП, 10.10.1997, № 187). 
К невербальным знакам следует отнести флаги, эмблемы, портреты, бюсты, здания, определенные действия (вспомним, например, обливание политиками друг друга соком во время дискуссии на ТВ или потасовки во время заседания депутатов в Государственной Думе и т.п.) и, наконец, знаковые или символические личности – сами политики: и как личности, и как психотипы, и  как люди в определенной «текстильной» упаковке (в малиновом пиджаке или военном желтом френче, в шапке-ушанке или косоворотке и т.п.). К смешанным знакам следует отнести гимн (сочетание поэтического текста и музыки), герб или родовой знак (т.е. сочетание геральдических символов и вербального девиза).
    Специфика политической дискурсии обусловлена, прежде всего, тем, что сама политика тесным образом, по признанию как отечественных, так и зарубежных политиков, связана с конфликтом, с борьбой за власть конфликтующих сил и интересов (Романов, 2006: 161-183). Основу политического сознания составляют установки, ориентация, ценности, предпочтения, стереотипы, относящиеся к системе властных или социально-институциональных отношений. Соответственно, коммуникативное взаимодействие, общение в политической сфере отражает ситуацию борьбы за власть, а его когнитивную базу составляет политическое сознание  самих участников такой коммуникативной  интеракции.
    Известно, что конфликт и консенсус составляют две важнейшие характеристики любой политической системы (Романов, 2006: 173-180). Исходя из характера политической коммуникации, можно предложить следующее наиболее общее разделение знаков политического дискурса по функциям: интегрирующие знаки, агональные знаки (знаки борьбы и агрессии) и знаки ориентации. Если подходить строго к такому разделению, то следует признать, что все эти базовые функции тесно связаны и тесно переплетены, и один и тот же знак может участвовать в выполнении любой из них.
    К числу объединяющих знаков относятся прежде всего знаки государственной символики – флаг, герб, эмблема, гимн. Их функция – самоидентификация  личности политика с нацией, ее визитная карточка, своеобразная «метка своей территории», олицетворение независимости и суверенитета  страны, которую политик представляет в эксплицитной или имплицитной формах. Следует обратить внимание, что неслучайно  распад СССР или «парад суверенитетов» в РФ сопровождались и сопровождаются активным созданием или возрождением внешних атрибутов государственности (ср. даже в далеком, казалось бы,  от политики спорте переименование футбольной команды из Владикавказа: Спартак, затем – Спартак-Алания и, наконец, просто Алания).
    Знаковым атрибутом государственности (или показателем степени государственного суверенитета) является и наличие определенных должностей в реестре высших государственных чиновников. В качестве примера можно привести сообщение в прессе о введение в республике Марий Эл указом  ее президента таких экзотических должностей, как госсекретарь и главный герольдмейстер, явно не соответствующих государственному статусу республики в составе РФ. Совершенно очевидно, что данный шаг продиктован не практическими потребностями государственного управления, а носит исключительно символический характер как демонстрация претензий на более высокий уровень суверенитета. А появление различного рода «правительств» и их председателей или премьеров в областном штате  управления при губернаторе только подтверждает выявленный феномен.
    Заметим, что символы государственности всегда глубоко эмоциональны, они представляют собой концентрированное выражение политических чувств, прежде всего патриотизма. Государственные символы являются не только эмоциональным воплощением нации, но и носителями общенациональной идеи, ср. утверждение известного кинорежиссера Н. Михалкова о том, что «герб – это вещь мистическая. Его символика олицетворяет духовную энергию народа».
    Гимн также является музыкально-поэтическим эквивалентом герба или флага. И по меткому выражению все того же  Н. Михалкова, «гимн – это народная молитва». Крайне интересен тот факт, что в опубликованной «Комсомольской правдой» подборке предлагаемых читателями вариантов текста российского гимна можно увидеть проявление чувств рядового человека к своей стране: выражение патриотизма, гордости за историю страны и ее богатства, прославление героизма, вера в светлое будущее, декларация ценностей.
    К интегрирующим знакам политического дискурса относятся также поведенческие знаки – ритуальные политические события. Это действия церемониального характера, например, инаугурация, парад, праздничная демонстрация и другие патриотические церемонии. Под ритуальностью  в данном случае понимается отсутствие элемента новизны, предсказуемость, запрограммированность, традиционность, преобладание фатики над информативностью. Кстати сказать, фатические знаки в политической коммуникации используются как демонстрация единения и патриотизма, и  они предназначены вызывать чувство удовлетворения и радости от этого единения. По этой же причине к сугубо фатической коммуникации следует отнести и так называемое «общение руководителя с народом», например, посещение  политиком предприятий, воинских частей или магазинов и «беседы напрямую с простыми людьми». Кстати сказать, и так называемые организованные специальными службами в администрации области «телефонные горячие линии», радиообращения есть не что иное, как определенная разновидность фатической коммуникации, которая еще ждет своих исследователей. Здесь лишь заметим, что подобная запрограммированность  ритуальных актов политической  коммуникации (АПК) позволяет достаточно эффективно описывать их при помощи стандартных фреймовых схем или сценариев (Романов, 1984).
    Среди поведенческих знаков выделяются символические действия неритуального характера – это политические акции, которые являются театрализованной метафорой. Примерами таких символических акций являются сожжение чучела политика или инсценированные похороны. Ср. текст одной заметки (5): В Ульяновске состоялись похороны малого бизнеса. Гроб, сколоченный из сосновых досок, выставлен возле городской мэрии. На черной траурной ленте – имя почившего: «Предпринимательство». Венки – «от президента России», «от правительства» и «от городской думы».
    В данном случае акция (определенным образом организованная во времени и пространстве последовательность коллективных действий) является знаком, поскольку несет информацию не о себе самой («это похороны»), а является выражением протеста против действий властей. Набор метафор, символизирующих гибель предпринимательства, надписи на венках – иронические аллюзии на виновников происшедшего используются для интерпретации и оценки этих действий.
Функцию ориентации в семиотическом пространстве политического дискурса выполняют разнообразные знаки, отсылающие к основным компонентам мира политического: политическим субъектам и политическим диспозициям. Политические субъекты семиотически осознаются в вертикальном измерении (народ – власть; властная иерархия и субординация) и в горизонтальном измерении (противопоставление групповых субъектов).  
    К символам власти относятся, прежде всего, сами политики, а также их вербальные и невербальные корреляты (имена, портретные и скульптурные изображения вождей). Степень семиотичности последних зависит от характера политической культуры, она выше в тоталитарной культуре, для которой характерна фетишизация всех ипостасей вождя и лидера. Находящийся по традиции в кабинетах государственных чиновников портрет «нынешнего» лидера можно рассматривать как фатический знак, прочитывающийся семиотически как проявление политической лояльности.
Политик как знак проявляется в трех аспектах: а) политик как актер, который исполняет отведенную ему роль в пределах политического пространства, создает  свой собственный (или ему создают) имидж и подыгрывает ему. Можно назвать наиболее узнаваемые «маски»: клоун (В. Жириновский); крепкий хозяйственник, смекалистый, работящий мужик (Ю. Лужков); режущий правду-матку грубоватый, бескомпромиссный вояка (А. Лебедь); студент-отличник (С. Кириенко); хозяин, царь (Царь Борис, САМ, самодержец – Б. Ельцин). Поэтому нередко в политической коммуникации (в частности, в журналистике) нередко встречается интерпретация ролевого образа, исполняемого политиком: Стал говорить «от себя», стараясь предстать в образе умудренного жизнью  старейшины России, ведущего диалог с ровесниками (о Ельцине на встрече со старейшинами Северного Кавказа). Или: Сам президент играет образ строгого – нет, даже не строгого отца нации, по радио он выступать перестал – тренера плохо слаженной команды. По телевизору его показывают в образе оракула, вещающего чаще всего банальности, которым подобострастно, и никогда не открывая рта, внимают члены этой команды; б) политик как представитель группы, как знак, метонимически замещающий группу. С этой функцией связана персонализация политических партий и движений – их в современной России так много, что названия перестают выполняют идентифицирующую функцию, тогда как по именам лидеров они легко опознаются (блок Рыбкина; движение Рохлина;. Партия Лебедя); в) политик как знак (тоже метонимический) – символ тех или иных политических взглядов, концепций, направлений. Эта знаковая связь наиболее явно выступает в предложениях тождества типа «Горбачев – это перестройка и гласность»; «Гайдар – это реформы», выступающие как призывы или лозунги.
    Особо в этой связи следует обратить внимание на антропонимы – имена политиков, которые относятся к числу важнейших ориентационных знаков политического дискурса, поскольку являются узловыми концептами в понятийной сетке, отражающей данный фрагмент картины мира, и, будучи знаками с необычайной информативной емкостью, задают целую когнитивную парадигму, включающую, в частности, и набор типичных ролей и сюжетов. Роль воплощается либо как функция (серый кардинал, страшилка, тень, «экономический диктатор», деспот, второй номер, выдвиженец, буфер, паровоз реформ, локомотив, которому пришлось бы везти в большую политику разрозненных и ослабших союзников), либо как образ: царь,  оракул, царедворец, каскадер, вундеркинд, строптивец, император тайги, безгласный депутат, смесь Стеньки Разина и некоего византийского императора. Поэтому наиболее распространенным приемом обозначения политической роли-функции является использование в ритуальных социально-институциональных актах антропонима. Ср.: Нет смысла гадать, кто может стать Аденауэром и Эрхардом по-российски. Кокошин стал и Рыбкиным, и Батуриным одновременно. К символам власти относятся также здания, в которых располагаются власть предержащие, и иные локусы, обычно находящиеся на возвышении: трибуна президиума, трибуна мавзолея, трон, место президента или премьера во главе стола; маркируя ситуацию общения, они задают тональность и стилистику коммуникации. В вербальном коде эту же функцию выполняют и метонимические номинации зданий и помещений, в которых расположены органы власти (вербальное обозначение невербального знака) и стандартные неэкспрессивные номинации – Белый дом; Кремль; здание  в Охотном ряду.

Литература

    1. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). – М.: Школа «Языки русской       культуры», 1997. – 576 с.
    2. Романов А.А. Политическая лингвистика: Функциональный подход. – М.-Тверь: ИЯ РАН, 2002. – 191 с.
    3. Романов А.А. Лингвистическая мозаика. Избранное. – М.: ИЯ РАН, 2006. – 436 с.
    4. Фуко М. Археология знания. – Киев: Ника-центр, 1996. – 208 с.

(0, 44 п.л.)