3. Ю.Н. Варзонин
Тверской государственный университет, г. Тверь
Ключевые слова: риторика, лингвистика, политический дискурс, манипулятивное воздействие, коммуникативная технология, эффективизация общения
Термин «политическая риторика» воспринимается как относительно новый, хотя «политическая» окраска свойственна риторике с самого ее возникновения, о чём, к примеру, свидетельствует «Риторика» Аристотеля. Социально-политическая доминанта характеризует и риторику М.В. Ломоносова, для которого риторика представляет собой свод правил – этому своду надлежит следовать в речевых произведениях, преимущественно затрагивающих государственные, общественные и религиозно-философские темы. Позже риторика стремительно филологизировалась и постепенно «исчезла», однако во второй половине XX века интерес к риторике стал снова расти, а сегодня риторика уже смело относится к наиболее популярным, востребованным и перспективным направлениям развития гуманитарного знания. Термин «политическая лингвистика» действительно в массовое употребление ещё не вошёл (впрочем, обильно встречается в учебниках политологии). Большую настороженность этот термин вызовет у лингвистов, поскольку с точки зрения политической науки в нём нет ничего странного; отдельные социальные явления (язык – в том числе), соприкасаясь с политикой, порождают субдисциплины – и политическая лингвистика одна из них. О предмете политической лингвистики А.А. Романов замечает: «С точки зрения политической семиологии обязательным условием существования всякой власти является её выражение в языке, а политика, если её представить в виде знакового множества, есть не что иное, как кодифицированные знаки, развёртываемые при помощи акта высказывания в социально-семиотический процесс – речевую дискурсию, понимаемую как совокупность речевых (дискурсивных) практик, оказывающих влияние на формирование представления об объекте (факте, явлении, процессе), который они представляют. Таким образом, дискурсивная практика раскрывает существующие на данный момент тенденции использования сходных по функции альтернативных языковых средств для выражения определенного смысла и замысла» (Романов, 2002: 4). Здесь чётко оговорены границы предмета: понятно, что в политике далеко не всё творится языком, есть ещё и самые разные кнуты и пряники; но как только политическим инструментом становится язык, он может и при определённых условиях должен рассматриваться как предмет именно политической лингвистики. Кроме того, язык обладает универсальным свойством перевыражения, в силу которого и неязыковой инструмент (в данном случае – политического действия) может быть представлен, или описан, языком – находящееся за пределами языка в политике лежит к нему всё же очень близко! Наконец, будучи двумя семиотиками, они опять же роднятся за счёт того, что оперируют понятием знака – языковой знак и здесь не утрачивает своей способности замещать (или представлять) знаки других семиотических систем.
Итак, в определении А.А. Романова предметом политической лингвистики является политический дискурс, представляющий собой «некоторую совокупность дискурсивных практик, идентифицирующих участников определённого акта политической коммуникации. (…) Отличие манипулятивного воздействия от чисто обыденного коммуникативного – пусть даже и направленного на конкретного адресата – воздействия (вспомним, что даже самая «чистая» коммуникация, если таковая возможна, не свободна от манипулятивных свойств речевых произведений, поскольку она сопряжена с определённого рода психическим воздействием) заключается в том, что оно направлено на а) анализ процесса убеждения (чтобы выявить, например, какие речевые приёмы являются наиболее действенными и почему) и на б) анализ осуществления самого феномена социального института власти. В последнем случае анализируются функции языка политической власти и устанавливается зависимость приёмов воздействия от политической ориентации субъекта, порождающего политический дискурс» (там же, с. 6).
Риторику принято рассматривать как одну из лингвистических дисциплин. Бесспорным такое отнесение не является, оно, скорее, традиционно. В настоящее время сосуществуют очень разные риторики, многие из которых построены на интегративных принципах: определение предмета риторики «задаёт» более или менее широкий спектр дисциплин (не обязательно родственных), позволяющий совместными усилиями решать выдвигаемые задачи, причём не всегда такие задачи обнаруживают прямую связь с предметом лингвистики. Однако никакого сомнения не вызывает близкое родство риторики и лингвистики.
Похоже, что в случае с политической лингвистикой и политической риторикой такое родство ещё более очевидно. Если политическая лингвистика держит в фокусе своего внимания «политический язык» как составляющую национального языка, то ее, понятно, интересует полный объём характеристик и свойств этого языка. Однако ограничиться констатирующим интересом она также не может (и, разумеется, не делает этого), поскольку сам политический язык связан, наряду с другими, с реализацией регулятивной функции языка, а коль скоро речь зашла о воздействии, то неминуемо встаёт и проблема успешности / неуспешности такового. Иными словами, сам предмет политической лингвистики (как минимум – латентно) риторичен, если предмет риторики понимается как эффективизация (оптимизация, улучшение, совершенствование) общения / взаимодействия (а не, например, «украшение», эстетизация речи – поскольку существуют и такие концепции риторики). Можно, к примеру, представить себе, что задачей политической лингвистики явится только характеризация политического дискурса (т.е. анализ его с точки зрения разных языковых уровней и сложной системы отношений между уровнями) – такая задача не предполагает анализа дискурса в критериях оценки, она, прежде всего, выявляет специфику организации дискурса. В этом отношении предмет политической лингвистики предстаёт более широким, нежели предмет политической риторики: последняя, когда ищет пути повышения эффективности общения, исходит из условия, что наличествующий уровень эффективности не является достаточным, а это заключение строится на результатах оценки. Но методы получения оценки по большей части разрабатываются именно в рамках лингвистики, так что более узкая задача политической риторики, вероятно, действительно может быть осмыслена как часть более широкой задачи политической лингвистики. Учитывая, что политическая лингвистика представляет собой сравнительно молодую отрасль (но, вне сомнений, одну из остро востребованных социально), сегодня ещё достаточно сложно предполагать, в каких направлениях она будет складываться наиболее интенсивно и какие направления в ней пока ещё не обозначены. В связи с этим не следует спешить отождествлять политическую риторику с политической лингвистикой, если даже в настоящее время для этого имеются многие основания – по крайней мере, это касается тех риторических концепций, которые ориентируются на эффективизацию общения / взаимодействия. В то же время нельзя не сказать о пользе политической лингвистики для политической риторики, как и в целом – лингвистики для риторики, – это как раз тот случай, когда проводить границы между отраслями нет смысла потому, что они совместно идут к общей цели. Если же политическая лингвистика и политическая риторика в своём развитии станут всё более приближаться друг к другу, то они, должно быть, объединятся в одно целое – при этом не так важно, как эта отрасль будет именоваться. Такой путь и возможен, и желателен, но сегодня нельзя говорить, что этот путь – единственная перспектива.
Кроме резонно возникающего вопроса о соотношении политической риторики и политической лингвистики заслуживает внимания и возможность говорить о двух типах риторического исследования. Сначала речь пойдёт о том типе, который статистически явно преобладает: риторика, основываясь на наблюдении разных видов риторических актов и типологизируя их, выявляет возможные соотношения между средствами воздействия и наступающим результатом, фиксирует закономерности, отбирает наиболее удачные (оптимальные) модели, формулирует их в виде рекомендаций (своего рода правил успешного воздействия). По характеру такой тип риторики является предписывающим, или – прескриптивным. Иными словами, здесь риторику интересует технология достижения цели, а поскольку цель эта распространяется на общение, то риторика предстаёт как одна из коммуникативных технологий (или, если риторика в полном объёме охватывает все возможные коммуникативные технологии, она выступает их непременным спутником). «Коммуникативные технологии достигли своего пика именно в двадцатом столетии, которое отличается возникновением целого ряда профессий, специализирующихся на воздействии на индивидуальное и массовое сознание. По крайней мере, три фактора способствовали этому. Во-первых, двадцатый век отличается высокой технологичностью, поэтому воздействующая сфера также не могла остаться без выработки наиболее эффективных технологий, обеспечивающих нужный результат за счёт меньших интеллектуальных и материальных ресурсов. Во-вторых, человечество в принципе смещается в сторону информационной цивилизации, что коренным образом отражается на пересмотре основных его силовых линий. В-третьих, именно в двадцатом веке наблюдается феномен новой роли общественного мнения, которое сегодня никто не может сбрасывать со счетов. Успех той или иной политики, эффективность того или иного бизнеса напрямую сегодня связаны с поддержкой их обществом. Коммуникативные технологии стали такой же приметой нашей цивилизации, как, например, средства транспорта. И тут, и там присутствует серьёзное разнообразие, приспособленное под те или иные потребности. В результате нужный эффект достигается за счёт минимума материальных и интеллектуальных ресурсов» (Почепцов, 1999: 344). Если всерьёз следовать обозначенной Г.Г. Почепцовым логике, то коммуникативные технологии уже значительно облегчают жизнь человека, сберегая материальные и интеллектуальные ресурсы, а в будущем, вероятно, они должны эту жизнь превратить в настоящее блаженство. Возразить можно и в отношении первого (потому что человек уже не знает, куда от этих технологий «бежать», не говоря о призрачности сберегаемых ресурсов) и в отношении второго (потому что существует реальная угроза для человека не просто быть «пленником» коммуникативных технологий, но превратиться окончательно в их раба). Между тем тенденция, соответствующая такой логике, не только отмечается, но стремительно возрастает.
Суть коммуникативных технологий составляет манипулирование сознанием. «Коммуникативные технологии являются именно технологиями, поскольку дают большую долю вероятности в достижении планируемого результата. Это не случайный, а системный процесс, направленный на безусловное воздействие на аудиторию. Есть конкретные правила, подтверждённые в экспериментах и на практике, которые отражают наиболее эффективные стратегии воздействия. Например, эксплуатация страха. Э. Аронсон пишет: «Вызывающие страх сообщения, содержащие конкретные инструкции (как, когда и где предпринять необходимые действия), оказались гораздо эффективнее предупреждений, в которых подобные инструкции отсутствовали» (там же, с. 341-342).
Надо заметить, что оптимистический пафос будущего коммуникативных технологий – не особая позиция автора цитированной работы, а почти не подвергаемая сомнению тенденция современности: применительно к таким технологиям неуместны вопросы о том, желает ли реципиент (т.е. тот, кто и является реальной их «мишенью») подвергаться их воздействию или нет, ищет ли он возможности экономии интеллектуальных ресурсов или такая экономия ему ни к чему, и т.п. Коммуникативные технологии, прежде всего, стремятся достичь цель – процесс достижения и средства можно всегда выгодно проинтерпретировать. Риторика же, которая в данном случае должна увеличивать вероятность достижения цели, по существу становится риторикой оболванивания – именно такая риторика в настоящее время не только популярна, но и предельно востребована.
Другое направление риторического исследования ориентируется не на достижение коммуникативной цели в первую очередь, а на вскрытие механизма, позволяющего указывать пути повышения эффективности взаимодействия (достижение коммуникативной цели, понятно, этим не отменяется, но первоочередность такой задачи существенно деформируется: не в первую очередь, что уже означает возможность существования более весомых приоритетов, а значит – и возможность отказа от цели). Механизм, о котором идёт речь, должен, во-первых, объяснять происходящее в акте взаимодействия с точки зрения скрытых, как правило, смыслов, являющихся ориентирами для данной конкретной личности. Во-вторых, он должен предлагать «модели сближения» взаимодействующих в пределах сохранения их идентичности (т.е. личность не должна выходить за рамки приемлемого для себя и для другого). В таком случае риторика утрачивает прескриптивный характер и становится дескриптивной, т.е. описывающей происходящее, объяснительной. Каким образом такая риторика способствует повышению эффективности общения / взаимодействия? Обладая объяснительной силой, она в состоянии называть причины наблюдаемых в общении затруднений – знание причин открывает возможность разрешить затруднения. Понимаемая таким образом риторика решает весьма специфические задачи, существенно отличающиеся от задач лингвистики: выяснение причин коммуникативных затруднений не сможет ограничиться текстовой (языковой) данностью, а потребует значительно более глубокого «вглядывания» внутрь личности. Современная лингвистика в некоторых своих направлениях широко привлекает для анализа внеязыковой контекст, но всё же и такой анализ предполагает поиск корреляций между элементами текста и внеязыковыми структурами. Риторика в данном случае может позволить себе, опираясь на другие научные отрасли, изъять из контекста актуальную информацию, не имеющую, возможно, фиксированной манифестации в самом тексте. Указанные вопросы относятся к теории риторики, в её рамках требует осмысления и политический аспект – та сфера, где разнообразные формы политической коммуникации ищут способы повышения собственной эффективности.
Литература
1. Почепцов Г.Г. Теория коммуникации / Г.Г. Почепцов. – М., 2001.
2. Романов А.А. Политическая лингвистика / А.А. Романов. – М.-Тверь, 2002.
(0, 3 п.л.)